Зеркало для героя - Страница 7

Ивановский оробело остановился посреди кабинета, просительно улыбался, думая, очевидно, что Устинов достиг с секретарем горкома полного взаимопонимания.

Пшеничный кивнул на стул, стали пить чай. Он макал сухарь, неторопливо помешивал им в стакане.

- Так, ты горняк? - спросил он.

- Угу, - промычал Ивановский с полным ртом.

- Ну ешьте-ешьте, - улыбнулся Пшеничный. - Я пока делом займусь.

Он отодвинул недопитый стакан и принялся читать бумаги, не обращая внимания на гостей.

- Договорились? - шепотом спросил Ивановский.

- Обещает послать на шахту, - ответил Устинов. - Милиция поехала в Грушовку.

- А поверил?

- Кто его знает.

Ивановский громко покашлял. Пшеничный откинулся на спинку стула и хмуро посмотрел на него.

Ивановский поведал ему об аварии на шахте, двух годах заключения и своих претензиях к ведению горных работ в послевоенное время. Он никого не обвинял, но чувствовалась застарелая обида.

- Неужто в космический век вы не справились с подземными авариями? - насмешливо спросил Пшеничный.

Ивановский отвечал, что внедряются промышленные роботы, автоматизированные комплексы... Однако Пшеничного интересовало, что сделал лично Ивановский, когда видел опасность.

- Ты боролся на своем месте? - спросил он. - Твоя совесть чиста?

Телефонный звонок избавил Ивановского от необходимости отвечать. Звонили из милиции: бандитов взяли, жертв нет. В глазах Пшеничного промелькнуло угрюмое хищное выражение.

- Вот! - торжествующе воскликнул Ивановский. - Людям надо верить. Я боролся на своем месте, но мне твердили: "План, план, остальное - потом".

- Так. Плохо боролся, - сказал Пшеничный. - Если б захотел, сообщил в горно-техническую инспекцию. Она и у нас недаром хлеб ест: останавливает добычные участки за любое нарушение.

- А вы заставляете отменить предписание, - возразил Ивановский. - Знаем, как это делается! Потом дружно ищут козла отпущения.

- Брешешь! - оборвал его Пшеничный. - Мы не крокодилы. Обывательские слухи нечего распускать.

- Брешут собаки. А я...

- И ты брешешь!

- Не желаю продолжать разговор! - вспылил Ивановский. - Мне стыдно за вас.

- Так. Сядь, - велел Пшеничный. - Брехать - не цепом махать. Вы для чего сюда явились? Учить нас? Исправлять наши ошибки? А может, вы платные агенты мирового империализма и вас надо сдать в МГБ?

- Делайте, что хотите. Только оскорблять себя не позволю.

- Чего вы заводитесь? - спросил Устинов. - Один из вас родился до революции, другой - после войны. Вы же разные продукты.

- Так. Надо разобраться, кто из нас продукт! - сухо ответил Пшеничный.

- Приглашаю вас в наше время, - продолжал Устинов. - Вы не торопились меня расспрашивать, ждали подтверждения из милиции. Теперь, по-моему, пора познакомиться.

Он сказал: предпочитаю открытый разговор. Не будем трогать технические чудеса, потолкуем о людях. Мы живем богаче и разнообразнее вас. У нас выше уровень образования, медицинского обслуживания, социального обеспечения. У колхозников есть паспорта, они больше не привязаны к одному месту. В сберегательных кассах у населения около двухсот миллиардов рублей. Решается проблема жилья. Никто не боится остаться без куска хлеба. Не боятся ночью ходить по улицам. Практически в каждой семье есть телевизоры и холодильники.

Пшеничный исподлобья глядел на Устинова. Трудно было понять, о чем он думает. Может быть, о нуждах послевоенного восстановления, о добыче угля, о продовольственном снабжении; может, о чем-то другом, но в общем, конечно, о том же самом - о нужде, людях, о сорок девятом годе. Чужие холодильники, телевизоры еще находятся в недрах земли.

Устинов говорил: наши люди уже не живут одной работой и заботами. Вкус жизни стал иным, появились новые возможности, выбор, свободное время. И обнаружились противоречия: семьи обособились от родни, каждая замкнулась в своем узком круге, человек утратил ощущение единства, которое ему давала старая патриархальная семья, и превратился в эгоиста...

- Он сгущает краски! - воскликнул Ивановский. - Он сам оторвался от реальной жизни. А в настоящей жизни все вперемежку...

- У нас откровенный разговор? - спросил Устинов.

- Так, - кивнул Пшеничный. - Дальше.

И Устинов продолжал: растет число разводов. Почти все женщины у нас работают, они экономически не зависят от мужей, а мужья, наоборот, стали зависимы от жен, потому что в семье они больше не хозяева, не добытчики, а как бы взрослые дети. Большинство разводов возникает по инициативе женщин. И к тому же наши женщины не хотят рожать детей.

- Миша, не надо расписываться за всех, - снова вмешался Ивановский, вероятно озабоченный, что Устинов коснется и его семьи. - Твои обобщения здесь наверняка не поймут.

- Конечно, Толя, кризис в семье и у нас не все принимают всерьез, - улыбнулся Устинов. - Одни просто зажмуриваются, другие начинают проповедовать патриархальщину.

Пшеничный недовольно взглянул на встрепенувшегося Ивановского. Тот сдержанно вздохнул, и Устинов последовал дальше в своем путешествии вместе с секретарем горкома.

Он не хотел подлаживаться и заниматься лакировкой, но, ощущая в Пшеничном протестующую силу, чувствовал тревогу. Бросая вызов его представлениям о безоблачном будущем, Устинов рисковал лишиться единственной поддержки, еще к тому же неопределенной, лишь формирующейся. Однако Устинов не боялся. Он привык к различным выражениям скепсиса и неверия, сопутствующим его работе, у таких, как Пшеничный, грозных вчерашних руководителей. Правда, тогда за ним стоял секретарь столичного райкома Евгеньев, который пригласил Устинова заниматься внедрением "человеческого фактора" на предприятиях района, а сейчас за ним никого не было. Никого, кроме его времени. Но это тоже соратник.